ТИМОШЕНКО Лидия Яковлевна (1903-1976) - художница сложной творческой судьбы. Расцвет её творчества пришёлся на середину 1930-х - в это время сформировался образный язык, собственная живописная и графическая манера художницы. Большинство работ этого периода посвящены темам детства и юношества, на них запечатлены пионеры, подростки, проводящие время на спортивных площадках, загорающие и купающиеся на пляже, танцующие, собирающие плоды... Во многом именно выразительные образы Тимошенко сформировали современное представление об эпохе 1930-х. В 60-х годах она приобрела негласный статус особо утончённого портретиста, - серия её портретов, лаконично экспрессивных и раскрепощённых по цвету, стала знаковой для среды московской интеллигенции конца 60-х.
Произведения художницы находятся во многих музейных собраниях России, в том числе в Третьяковской галерее и Русском музее.
В её творчестве тесно соседствуют графика и живопись. Более двадцати лет занял у Лидии Тимошенко грандиозный труд по иллюстрированию романа в стихах А.С. ПУШКИНА «Евгений Онегин» в живописной и графической технике. Это две совсем разные серии, первая была сделана маслом в начале послевоенного периода, вторая - в 60-е годы, в цветной литографии.
«Портрет Онегина». 1960-1967 гг. Бумага, цветная литография. 27 х 22 см.
«Портрет Пушкина». 1960-1967 гг. Бумага, цветная литография. 30 х 23 см.
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография. 26 х 22 см.
Глава 1.
«Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
...Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил...»
1950-1955 гг. Картон, масло. 45 х 36 см.
Глава 2.
«Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, ещё в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, -
Онегину всё было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать...»
1950-1955 гг. Картон, масло. 42 х 32 см.
Глава 3.
«Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты...»
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография. 28 х 21 см.
Глава 3.
«Вдруг мысль в уме её родилась...
"Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости". И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит».
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография. 29 х 22 см.
Глава 4.
«"Я вас люблю любовью брата
И, может быть, ещё нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами лёгкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но...
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймёт;
К беде неопытность ведёт".
Так проповедовал Евгений.
Сквозь слёз не видя ничего,
Едва дыша, без возражений,
Татьяна слушала его».
1950-1955 гг. Картон, масло. 45 х 35 см.
Глава 4.
«Час от часу пленённый боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой,
Он вечно с ней. В её покое
Они сидят в потёмках двое;
Они в саду, рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж? Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать».
1950-1955 гг. Картон, масло. 29 х 45 см.
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография.
Глава 4.
«Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу...»
1950-1955 гг. Картон, масло. 29 х 44 см.
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография.
Глава 5.
«Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Всё потеряв невозвратимо;
И всё равно: надежда им
Лжёт детским лепетом своим.
Татьяна любопытным взором
На воск потопленный глядит:
Он чудно вылитым узором
Ей что-то чудное гласит...»
1950-1955 гг. Картон, масло. 45 х 35 см.
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография.
Глава 5.
«И снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Идёт по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена...
...Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук её за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок...
...Упала в снег; медведь проворно
Её хватает и несёт;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнёт;
Он мчит её лесной дорогой...»
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография. 27 х 21 см.
Глава 5.
«Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвёл
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошёл;
Ведет её, скользя небрежно,
И наклонясь ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмет - и запылал
В её лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждёт...»
1950-1955 гг. Картон, масло. 45 х 35 см.
Глава 6.
«Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
Онегин к юноше спешит,
Глядит, зовет его... напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашёл безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
... В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
«Ну, что ж? убит», - решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражён, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет».
1950-1955 гг. Картон, масло. 45 х 35 см.
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография.
Глава 7.
«Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
... Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на всё глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет...
...Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражён,
В чем молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее - слава богу -
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль ещё
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?»
1950-1955 гг. Картон, масло. 45 х 35 см.
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография. 28 х 23 см.
Глава 8.
«Княгиня смотрит на него...
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих её поклон.
Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась
Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она».
1950-1955 гг. Картон, масло. 45 х 35 см.
1960-1967 гг. Бумага, цветная литография. 27 х 23 см.
Глава 8.
«В тоске безумных сожалений
К её ногам упал Евгений;
Она вздрогнула и молчит;
И на Онегина глядит
Без удивления, без гнева...
... Она его не подымает
И, не сводя с него очей,
От жадных уст не отымает
Бесчувственной руки своей...
О чем теперь её мечтанье?
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она:
"Довольно; встаньте"».
М. Ю. Лермонтов "На смерть поэта" - там всё не так
Одна из самых интересных загадок русской литературы: что случилось с Лермонтовым в 1837 году, почему он так резко изменил манеру письма? Если коротко: как он из темпераментного графомана стал гением?
Главным претендентом на роль повивальной бабки у меня числится Белинский. Скорее всего, именно между ними состоялся очень жёсткий разговор. И "младого гения" (в 1837 году поэту было 23 года) очень качественно повозили фэйсом о тейбл.
Вот из статьи 1841 года "Стихотворения М. Лермонтова":
"Если я под словом "вдохновение" разумею нравственное опьянение, как бы от приема опиума или действия винного хмеля, исступление чувств, горячку страсти, которые заставляют непризванного поэта изображать предметы в каком-то безумном кружении, выражаться дикими, натянутыми фразами, неестественными оборотами речи, придавать обыкновенным словам насильственное значение, - то как вразумите вы меня, что "вдохновение" есть состояние духовного ясновидения, кроткого, но глубокого созерцания таинства жизни, что оно, как бы магическим жезлом, вызывает из недоступной чувствам области мысли светлые образы, полные жизни и глубокого значения, и окружающую нас действительность, нередко мрачную и нестройную, являет просветленною и гармоническою?.."
Не правда ли, похоже? "исступление чувств", " горячка страсти", "безумное кружение", "натянутые фразы" "неестественные обороты речи" - всё один в один характеризует юного "другого Байрона", а " духовное ясновидение", "кроткое, но глубокое созерцание таинства жизни" - это он же, но после февраля 37-ого.
Но вот беда, к 1837 году широко известным было одно единственное стихотворение Лермонтова - "На смерть поэта". Беда не в том, что скорее именно это, "святое" для Лермонтова стихотворение, в которое "он вложил всю свою душу", "весь свой гнев" и вообще "всего себя" размазал по стенке неистовый Виссарион. Беда в том, что этот последний его графоманский опыт уже почти столетие заставляют заучивать в школе, напрочь портя детям вкус.
Среди признаков графомании, не упомянутых Белинским, есть ещё один: ложь. "Поэт" лжёт в своем творении, описывая что-то. Он пишет не так, как оно было, а так, как красивше.
Перечитаем? -
"Погиб поэт!- невольник чести -
Пал..."
Это правда.
"С свинцом в груди..."
Это - неправда. Пушкин был ранен в живот.
"...и жаждой мести..."
Это неправда. Перед смертью Пушкин простил Дантеса. Он особо попросил княгиню Е.А. Долгорукову съездить к Дантесам и сказать им, что он их прощает.
"...Поникнув гордой головой!"
Метафора должна быть корректной в обе стороны (и чтобы похоже, и чтобы метафристический смысл не противоречил прямому), иначе возникает то, что на стихи.ру называют эффектом собаки: собака может завизжать - и это жутко, можно завизжать нечеловеческим голосом - и это тоже жутко, но собака завизжать нечеловеческим голосом не может - потому что это смешно.
А погибнуть, "поникнув головой"... Пушкин умирал в постели - как, лёжа, можно "поникнуть", я не представляю. А можно умереть не лёжа?
И в этой фразе - противоречие: либо погибнуть гордо, либо - поникнув головой. Либо... выйти на дуэль - гордо, а после дуэли - сломаться и "поникнуть". Насколько я понимаю, не было ни того, ни другого, ни третьего: Пушкин умирал не "гордо": он просил царя за семью, и не было самоуничижения. Поэт просто принял смерть.
"Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид...",
Это неправда. Обиды были далеко не мелочны.
"Восстал он против мнений света..."
Это неправда. Его дуэль не была - вызовом свету.
С одной стороны царь был целиком и полностью на стороне Пушкина. Он после первого вызова даже взял с него обещание, что больше никаких дуэлей не будет, что в случае чего - обращаться к нему. Да и всё окружение Пушкина, как могло, пыталось удержать его от дуэли.
С другой стороны роковое письмо Геккерну стало... Пушкин поддался на провокацию, он сыграл по правилам света. По правилам, а не вопреки им.
"Один..."
Это неправда. В период дуэли у Пушкина была жена и дети. Были друзья, готовые помочь ему, даже если это угрожало их личному благополучию - того же Данзаса судили после дуэли за участие в ней в качестве секунданта. И любовные приключения были тоже, их Пушкин после женитьбы тоже не бросил.
"... Один, как прежде..."
Это тем более неправда. По-моему, в лирике Пушкина даже мотивов одиночества нет. Как у очень немногих из поэтов. Верные друзья, весёлые подруги, романтичные любовницы... "шипенья пенистых бокалов и пунша пламени голубые". Он, кажется, даже не знал, что это такое - одиночество.
"Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!"
Противоречие. Сарказм по поводу "лепета оправдания" дезавуируется последней строчкой - если свершился приговор судьбы, то оправдываться некому и не в чем.
"Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар..."
Неправда. Пушкин - один из самых успешных поэтов в нашей истории. Уже в 17 лет его заметил старик Державин. Тогда же получил первый гонорар (золотые часы) от будущей императрицы. Далее взрослые учителя признавали своего любимого ученика победителем, далее он первым в нашей истории стал профессионалом. То есть попытался жить литературным трудом, поэзией. Не очень у него это получилось, но в его времена больше-то никто и не пробовал... Слава, признание, успех - это всё о нём.
"И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?"
Тоже неправда. Ни те, которые "рыдали", ни те, которые "хором хвалили" - чуть затаившийся пожар не раздували. Интриги вокруг его семьи плело всего несколько, так в том и не признавшихся негодяев. Остальные - царь, Жуковский, друзья, бывшие любовницы - как могли, пытались этот пожар затушить. В откровенных врагах засветилась только Полетика. Даже Дантес, даже спустя годы пытался объясниться, пытался оправдаться, что он не хотел, что целил он в ноги...
"Что ж? веселитесь... Он мучений
Последних вынести не мог..."
Это - неестественный оборот речи.
Увял торжественный венок"
Интересно, во времена Лермонтова - это звучало таким же штампом, как сегодня? Именно так оно и звучало. Уже тогда.
"Его убийца хладнокровно
Навел удар..."
Это неправда: Дантес не "наводил" удар - он выстрелил навскидку: "Подполковник Данзас махнул шляпой, и Пушкин, быстро подойдя к барьеру, прицелился, чтобы выстрелить наверняка. Но Дантес выстрелил раньше, не дойдя шага до барьера".
"Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет."
Но и Пушкин вышел на дуэль - не стрелять в воздух. Он шел убивать. Выстрелить в воздух хотел Дантес, но увидев глаза Пушкина, выстрелил в противника.
А вот у самого Пушкина пистолет действительно не дрогнул. Даже смертельно-раненый он попал в Дантеса. Что того спасло - пуговица или кольчуга, это уже вопрос другой.
"И что за диво?... издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока..."
Опять то же противоречие: либо - на ловлю чинов притащился он сам, либо - его притащило по воле рока.
"Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы..."
Дантес вёл себя по тем же самым правилам, по которым жила вся тогдашняя Европа... Перечитайте "Опасные связи" Шодерло де Лакло, а потом - ещё раз историю этой проклятой дуэли... Дантес жил по правилам, по которым в молодые годы весело проводил своё время и сам Сверчок. Да вся эта история: Пушкин - его жена - Дантес, выглядит как кривое зеркало, как кармическое отражение другой "романтической" истории: Пушкин - Воронцова - её муж. Старый муж, красавица жена и неведомо какими ветрами заброшенный к ним молодой, дьявольски обаятельный проходимец.
"Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!.."
Мы знаем больше Лермонтова... И не помогло ему... Мартынов был русским.
"И он убит..."
Это правда
"...- и взят могилой..."
Что данное выражение должно означать? что - похоронен?
"Как тот певец..."
Как хоронили Ленского, мы не знаем, не описано это.
"...неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой..."
Это неправда. "Глухая" ревность - это ревность к женщине, высказать к которой ревность - не имеешь права, это застарелая ревность... А у Ленского? -
"...Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.
Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала
Онегину. О боже, боже!
Что слышит он? Она могла...
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
Не в силах Ленской снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули - больше ничего -
Вдруг разрешат судьбу его"
Обратите внимание на строку "Проказы женские кляня" - чего ж тут "глухого"?
"Воспетый им с такою чудной силой..."
Это правда.
"Сраженный, как и он, безжалостной рукой..."
Это неправда. Уж "Евгения Онегина" перечитать он мог бы:
" Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда
...
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
"Ну, что ж? убит", - решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет."
И где здесь "безжалостная рука"?
"Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?"
Это тоже всё не про Пушкина.
Или "мирные неги" - это эвфемизм для двух донжуановских списков Александра Сергеевича на почти четыре десятка имён - "любимых" и "не очень"?
А "простодушная дружба"? Подходит ли под это определение визит блестящего будущего министра иностранных дел Горчакова к опальному поднадзорному поэту? Или ответ поэта царю на вопрос: "Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?" - "Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем".
"Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..
И прежний сняв венок - они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело"
Я всё думаю, чего такого "непозволительного" нашел стихотворении "Погиб поэт..." царь? (Это я о деле "О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтовым и о распространении оных губернским секретарем Раевским"). Только ли последние 16 строк возмутили Николая? Или объяснили, наконец, Его Величеству, что увитый лаврами венец - корону, если попросту, - пожаловать может только венценосец...
"Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд..."
Как вот эти строки должны были восприять те, которые провели с Пушкиным его последние мгновения, чей шепот он мог слышать, его друг - Даль, его первый учитель - Жуковский, его издатель - Плетнёв?
Заключительные шестнадцать строк стихотворения переписывать не буду. "Наперсники разврата", "палачи Свободы", "жадная толпа", "чёрная кровь", "рабская пята"... - штампы, штампы, штампы.
(Да и там - ложь. "Таитесь вы под сению закона..." - Закон их под своей "сению" не таил: Дантеса судили и выслали, Геккерна судить было невозможно - просто выслали, скандально, без прощальной аудиенции. Остальные виновники дуэли и сейчас неизвестны).
Повторю Белинского:
"Если я под словом "вдохновение" разумею нравственное опьянение, как бы от приема опиума или действия винного хмеля, исступление чувств, горячку страсти, которые заставляют непризванного поэта изображать предметы в каком-то безумном кружении, выражаться дикими, натянутыми фразами, неестественными оборотами речи, придавать обыкновенным словам насильственное значение, то как вразумите вы меня..."
А теперь приведу широко известные строки мемуариста:
"Столыпин же убеждал его, что судить иностранца Дантеса по русским законам нельзя, он представитель дипломатического корпуса.
Лермонтов все более распалялся и, наконец, закричал: "Если над ним нет суда земного, так есть же суд Божий!" Эти слова и стали лейтмотивом заключительных 16 строк стихотворения "Смерть поэта". Назвав Столыпина врагом Пушкина, Лермонтов схватил лист бумаги и, ломая один за другим карандаши, принялся писать. Через пятнадцать минут были готовы знаменитые строки: "А вы, надменные потомки...""
В завершение напомню две редакции одного стихотворения - раннюю и переделку, правку сработанную ПОСЛЕ февраля 1837 года:
1.
Я не люблю тебя; страстей
И мук умчался прежний сон;
Но образ твой в душе моей
Всё жив, хотя бессилен он;
Другим предавшися мечтам,
Я всё забыть его не мог;
1831
2.
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди своей храню:
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
И, новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный - всё храм,
Кумир поверженный - всё бог!
1837
*
**
***
P.S.
В процессе обсуждения статьи было выдвинуто два конкретных аргумента против:
1. Лермонтов не мог знать то, что, благодаря почти двум векам пушкинистики, известно нам;
2. Это стихотворение... "Смерть поэта" - это не о Пушкине. Это стихотворение о некоем обобщённом поэте - о символе.
Отвечу.
1. Да, Лермонтов мог не знать предметно о разговоре Пушкина с Николаем I (а мог и знать: он приятельствовал с братом Натали - Иваном Гончаровым, который доподлинно знал об аудиенции в Аничковом дворце в ноябре 1836 года), не мог знать об "оправданиях" Дантеса - не дожил, но обо всём прочем знать мог точно.
Пушкин сам про себя говорил: "я - публичный человек". Сегодня подобный термин означает - жить под вечным присмотром папарацци и телекамер, тогда оно означало - вечные сплетни и слухи. Высший свет - очень узкий круг. Все знали обо всех, знали всё. А Лермонтов, к тому же, служил в лейб-гвардии, и некоторые его сослуживцы входили в пушкинский круг.
Только один пример. Мне пеняли, что Лермонтов мог не знать о характере ранения Пушкина. Так вот:
"АРЕНДТ Николай Федорович (1785--1859), хирург, лейб-медик Николая I. Лечил Лермонтова в 1832, когда того в манеже Школы юнкеров лошадь ударила в правую ногу, расшибив ее до кости, и он лежал в лазарете, а затем в доме Е. А. Арсеньевой. В 1837 руководил лечением раненого А. С. Пушкина и был посредником между ним и Николаем I. В конце января был у заболевшего Лермонтова, рассказал ему подробности дуэли и смерти Пушкина".
Фундаментальная Электронная Библиотека "РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ФОЛЬКЛОР"
Лермонтов знал, что Пушкин был ранен в живот. Но "со свинцом в груди" - красивше.
2. Что в стихотворении "Погиб поэт", поэт - не Пушкин, по-моему, я доказал. А кто? Символ? Символ чего? Символ какого поэта? Перечитаем Ленского:
"...Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
XXII.
"Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я - быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета..."
Паду ли я стрелой пронзённый,/ поникнув гордой головой...
...А я - быть может, я гробницы / Сойду в таинственную сень,
...Что ж веселитесь он мучений / последних вынести не мог...
Всё одинаковое - и лексика, и построение фраз. Вот только сам Пушкин заключил эту "элегию" язвительным четверостишием:
"Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут ни мало
Не вижу я; да что нам в том?)"
Нет, Лермонтов не писал о смерти Пушкина, как о смерти Ленского. Он, по привычке всех "романтиков", на место живого героя поставил придуманного себя. И нет никаких обобщений, нет никаких символов - есть "москвич в Гарольдовом плаще..." у которого "слов модных полный лексикон".
"Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок"
Эти две метафоры не развивают друг друга и не связаны друг с другом, это просто две модные фразы, стоящие рядом.
И о последних 16 строках.
Вот подумайте, о каком русском дворе можно было бы так сказать? Жадная толпа, стоящая у трона?
При Иване III - нет. Они державу строили, трусливого царя-батюшку на разрыв с Ордой всем "обчеством" воздвигали.
При Грозном? Разве что ранней его юности, а дальше - на то он и Грозный.
Во времена смуты? Так тогда и трона-то не было.
Во времена тишайших? не знаю... Россию тогда по камешкам восстанавливали "жадной толпе" тогда было много не урвать.
При Петре? Ну, не надо было выскочками себя окружать. Но и они не только себе состояния сколачивали, они ещё и на приступы Нарвы в первых рядах ходили, и на шведов полки в атаку поднимали.
При Елизавете-Екатерине? Помните знаменитый монолог Фамусова: "вот то-то все мы гордецы" и поминание про "отцов"? А кто Великую Россию делал, турок и фридрихов побеждал? Вот так себе эти "вельможи в случае" звания светлейших и добывали - вместе с Кёнигсбергом, вместе с Крымом.
При Александре? При самом Николае? Да нет...
На ум приходит только небольшой период междуцарствия - разные немецкие Анны Иоановны...
А Палачи Славы при троне толпились лишь в советские времена, когда от маршала до расстрела была дистанция только в один приговор, когда у лагерного костра умирал Мандельштам, вешалась от безысходности Цветаева, стрелялся Маяковский, кровью на стене писал Есенин...
Но о них-то Лермонтов действительно знать не мог. В общем, эти строки - ничто ни о чём. Сравните их хотя бы с "Моей родословной" Пушкина:
"Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудренных дружин;
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава Богу, мещанин."
Никаких абстрактных "наместников разврата", никаких "рабских пяток, попирающих обломки" - конкретные указания на конкретные фамилии.
"Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин.
И присмирел наш род суровый,
И я родился мещанин."
Недаром, выучить последние путанные шестнадцать строк знаменитого стихотворения - это мука смертная для учеников. Что мне в мои времена, что сейчас моему сыну.
Еще раз повторю: нет здесь никаких символов, есть мальчишеские, срисованные с байронов представления о "гонимом поэте". И есть стихотворение, написанное в осмеянном Пушкиным "романтическом" стиле.
Реальность была далека от романтики:
- это долги на 120 000 рублей (в том числе - и чуть ли не половина! - карточные) при годовом доходе Пушкина в 40 000;
- это красавица-жена, которую надо красиво одевать-обувать;
- это дети, которых надо кормить сейчас и устраивать в жизни потом;
- это то, что он перерос своих читателей, которые по-прежнему ждали от него "романтики" в стиле "Бахчисарайского фонтана", а он писал "графа Нулина";
- это царское "внимание" к Натали, которое всё "общество" считало естественным и не подлежащим обсуждению, которое спустя несколько лет будет легко приниматься Ланским, но Пушкин-то - это вольный Пушкин, а не дисциплинированный отставной офицер.
И всё это - не детский "позор мелочных обид", а очень взрослые проблемы. Недаром, есть гипотеза, что дуэль эта была для Пушкина продуманным легализированным самоубийством.
Недаром есть гипотеза, что пресловутый "Патент на звание рогоносца" был написан самим Пушкиным, чтобы дуэль состоялась! Чтобы Николай I вынужден был отправить поэта в ссылку! Чтобы подальше от Питера, от балов, царей - "в деревню, в глушь, в Саратов". То есть в Михайловское.
Но 120 000 долгов - это же не поэтично! И Лермонтов вместо реальной драмы написал... написал оперетту: "его убийца хладнокровно навёл удар, спасенья нет". Ну, не оперетту - оперу. Тоже любимый народом жанр.
И благодарная публика разнесла его творение в "десятках тысяч свитков".
Сразу отвечу: да, Лермонтов не мог знать, что долгов у Пушкина именно на 120 тысяч, но не мог не знать, что поэт в долгах, как в шелках... как в шелках его Натали.
2009
*
**
***
Это стихотворение не в школе бы наизусть учить, а на первом курсе литературных факультетов изучать, на предмет того, как нельзя писать стихи. С конкурсом, кто в нем найдёт больше ошибок.
I. И в качестве вступления предложить господам студентам представить такую картину: в 1930 году, на следующий день после смерти Владимира Маяковского по Москве распространяются стихи никому не известного поэта:
"Не говорите мне: "он умер",- он живет,
Пусть жертвенник разбит,- огонь еще пылает.
Пусть роза сорвана,- она еще цветет,
Путь арфа сломана,- аккорд еще рыдает!.."
(Надсон "На смерть поэта")
Стихи разлетаются в тысячах списках, о стихах говорят повсюду, и ходят слухи, что даже в Кремле обратили внимание на молодого стихотворца.
И разукрасив всеми этими красками картинку, задать вопрос: что сказали бы этому поэту, встретившись с ним, друзья Владим Владимыча?
" - Ну, морду ему они, может, и не набили бы..." - начал бы отвечать будущий литератор, хоть чуть знающий про горлопана-главаря и его друзей-футуристов.
" - Почему так сурово?"
" - Потому от таких стихов он бы гробу перевернулся!"
И это правда. Потому что "...революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, жаргон окраин полился через центральные проспекты; расслабленный интеллигентский язычишко с его выхолощенными словами: "идеал", "принципы справедливости", "божественное начало", "трансцендентальный лик Христа и Антихриста" - все эти речи, шепотком произносимые в ресторанах, - смяты. Это - новая стихия языка. Как это сделать поэтическим? Старые правила с "грезами, розами" и александрийским стихом не годятся. Как ввести разговорный язык в поэзию и как вывести поэзию из этих разговоров?..." (Маяковский "Как делать стихи")
И делать себе имя на Маяковском именно александрийским стихом и именно "розами-арфами"!... За это, вправду, можно бы и в морду...
Причем здесь Пушкин и лермонтовское "Смерть поэта"? Да спросите любого выпускника, готовящегося к ЕГЭ, каков литературный путь Пушкина, и мальчик, не задумываясь, отрапортует: от романтизма к реализму.
Пушкин жизнь положил, чтобы писать "просто, коротко и ясно". Первые его стихи резко делились на те, которыми он баловал приятелей-сверстников - фривольности, написанные простыми словами, и те, с которыми он бы хотел прославиться, то есть выставляемые на продажу - всякое там подобие "Оды к Вольности". Я приведу отрывок из неё, потому как, хоть эту пушкинскую оду мы тоже учили, но запомнить её тоже невозможно:
"Увы! куда ни брошу взор --
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущённой мгле предрассуждений
Воссела - Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть"
И как? ничего не напоминает? Сильно это отличается от:
"Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда - всё молчи!.."
Вот только, Пушкину было тогда лишь 18 лет...
А в 23 года, в возрасте Лермонтова 37-ого года, среди "серьёзных" стихов Пушкина уже встречаются и такие:
"Ф а у с т
Что там белеет? говори.
М е ф и с т о ф е л ь
Корабль испанский трехмачтовый,
Пристать в Голландию готовый:
На нем мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.
Ф а у с т
Всё утопить.
М е ф и с т о ф е л ь
Сейчас.
(Исчезает.)"
То есть и "просто, коротко и ясно". И совсем не романтично.
А среди последних стихотворений, стихотворений последнего года - знаменитое "Из Пиндемонти":
"...Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа -
Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи..."
Найдите здесь хоть один восклицательный взгляд, хоть одну затрёпанную метафору типа "увядшего венка", хоть один жалистный выкрик: "спасенья нет!"
Но миллионы детей именно "позором мелочных обид" каждый год поминают Пушкина... Бедный Александр Сергеевич....
В общем, нельзя обращаться к футуристу Маяковскому со стихами возвышенно-романсового стиля, потому что именно с этим стилем всю свою жизнь он и боролся. Не следует стихи к Анне Ахматовой писать лесенкой, потому что, после того, как создатель лесенки "на три года вычистил Ахматову из поэзии", её не печатали почти двадцать лет. И не стоило писать о Пушкине "уныло-романтические" строки, потому что это выглядит... если не издевательством, то реваншем.
Вот Лермонтов:
"...Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок."
А вот Пушкин:
"И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна..."
Что у Лермонтова светоч никак не связан с венком, что у Пушкина невозможно в одном кадре уместить мысли блондинки, сон младенца и луну. И вот как откомментировал сей пассаж Бахтин(Бахтин М. Из истории романного слова"):
"В приведенных же выше четырех строках звучит песнь самого Ленского, его голос, его поэтический стиль, но они пронизаны здесь пародийно-ироническими акцентами автора; они поэтому и не выделены из авторской речи ни композиционно, ни грамматически. Перед нами действительно образ песни Ленского, но не поэтический в узком смысле, а типично романный образ: это образ чужого языка, в данном случае образ чужого поэтического стиля (сентиментально-романтического). Поэтические же метафоры этих строк ("как сон младенца, как луна" и др.) вовсе не являются здесь первичными средствами изображения (какими они были бы в прямой серьезной песне самого Ленского); они сами становятся здесь предметом изображения, именно - пародийно-стилизующего изображения. Этот романный образ чужого стиля (с входящими в него прямыми метафорами) в системе прямой авторской речи (которую мы постулируем) взят в интонационные кавычки, именно - пародийно- иронические... Сам же автор почти полностью вне языка Ленского (только его пародийно-иронические акценты проникают в этот "чужой язык")."
И вот на таком же языке - на чужом для Пушкина, почти пародийном для Пушкина языке - написано всё это поминальное стихотворение.
II. Если Вы собираетесь писать о человеке, то следует хоть немного узнать о нём. Хоть немного... А то ведь (см. первую часть статьи) из всего стихотворения единственный истинный факт умещается в два слова: "Погиб поэт...". Остальное - и Пушкин не Пушкин, и Ленский - не Ленский, и Евгений - не Онегин.
III. И уж совсем не следует приписывать взрослому гению свои мальчишеские чувства.
IV. И надо работать над стихом. То есть, в пятнадцать минут написав шестнадцать строк, (и часа за два-три - предыдущие пятьдесят шесть), потом - остынувшим умом! - надо перечитать всё. И сначала - расставить запятые, потом - исправить орфографические ошибки, потом стилистические, потом остальные - общелитературные. Впрочем, последовательность может быть любой.
Перечитаем ещё раз:
Пал..."
Прекрасное начало. Красивая звукопись и...
"невольник чести" - это скрытая цитата из поэмы Пушкина "Кавказский пленник":
"Но русский равнодушно зрел
Сии кровавые забавы.
Любил он прежде игры славы
И жаждой гибели горел.
Невольник чести беспощадной,
Вблизи видал он свой конец,
На поединках твердый, хладный,
Встречая гибельный свинец."
Как видите, здесь ссылка на ещё один, описанный Пушкиным, поединок. В котором, кстати, Пушкин дал свой стандарт поведения на дуэли: не стенать: "Спасенья нет!", не выводить руладами: "Паду ли я стрелой пронзенный?", а быть "твердым, хладным". На дуэли с Дантесом наш великий поэт таким и был.
То есть в начале стихотворения Лермонтов выложил предельно точный образ.
Но.
Система образов произведения должна быть ещё и последовательной. И если образ "невольник" в начале стихотворения несёт на себе отсвет высокой сути, то таким он должен оставаться и до конца, иначе возникает комический эффект.
(Как в анекдоте:
- Ну и дуб ты, Василий Иванович!
- Да, Петька, могуч я.)
А мы теперь сблизим 1-ую строку с 59-ой:
"Погиб поэт! - невольник чести -
... Пятою рабскою поправшие обломки..."
Так а у невольника пятка какая? Не рабская?
С метафорами в этом стихотворении - просто катастрофа.
Метафора, чаще всего, добавляет в текст мультимедийность: к звуковому ряду добавляет зрительный. Каждый раз, когда звучит слово "как", читателю предлагается "в очах его души" увидеть тот образ, который стоит за данным словцом.
Например:
"Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман..."
Пушкин
Здесь смысловой ряд дополняется рядом визуальным: юноша просыпается и утренний туман вокруг него рассеивается. И помните, чем стихо кончается?
"Россия вспрянет ото сна!"
Метафорический ряд - един. Имеем романтическое, но гармоничное произведение.
А теперь Лермонтов:
"...И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар..."
"Угас, как светоч, дивный гений..."
И можете погадать: имеет ли какое отношение разгоревшийся плохой пожар к хорошему гаснущему светочу.
А заодно и поразмышлять: а так ли плохо раздувать пожар, если:
"...этот свет - завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей..."
Или пожар - это плохо, а пламя - хорошо? Пламенная страсть к чужой жене - к Воронцовой - это хорошо, а пожар ревности к своей - к Натали - плохо?
"Увял торжественный венок..."
Представили поэта как увядший торжественный венок? А теперь читайте дальше:
"И прежний сняв венок - они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него..."
Ну, что можно представить тут... Как с одного венка снимают другой и нахлобучивают третий? А что при этом представлял Лермонтов? Да, скорее всего, ничего. Просто он с наслаждением вставил в стихотворение ещё одну модную фразу - из того самого "полного лексикона", обязательного для "москвича в гарольдовом плаще".
"Приют певца угрюм и тесен..."
Представили угрюмый тесный гроб? А лежащего Пушкина, пятаки на его глазах? Теперь читайте дальше:
"И на устах его печать."
Это называется - овеществление метафоры: "печать" всю свою метафоричность теряет, она становится такой же вещественной, как пятаки. Но пятаки, в силу своей обыденности, хоть не смешны.
Но есть и другие требования к метафорам... Визуальный ряд должен как-то соотноситься со смысловым рядом. Как у выше процитированного из Пушкина: неволя - сон, туман, свобода - рассвет.
Или как у Маяковского - его знаменитая метафора:
"Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу."
Почему Лирический герой - инвалид? Потому что и поэт - искалечен любовью.
А почему у Лермонтова Пушкин - светоч? А потому что модное слово. Но слово, употребляемое всеми - штамп. Докажем, что - штамп:
Вот отнюдь не гениальный поэт Кюхельбекер:
Какую ощутил тоску и муку,
Какое горе в сей блаженный час?
Воспомнил ли с любезным с кем разлуку,
Чей светоч жизни до поры погас?
А вот и вовсе не поэт, а просто светская дама Дарья Федоровна Фикельмон (из дневников):
"1837. 29 января. Сегодня Россия потеряла своего дорогого, горячо любимого поэта Пушкина, этот прекрасный талант, полный творческого духа и силы! И какая печальная и мучительная катастрофа заставила угаснуть этот прекрасный, сияющий светоч, которому как будто предназначено была все сильнее и сильнее освещать все, что его окружало, и который, казалось, имел перед собой еще долгие годы!"
Штамп - он и есть штамп. "Утром в газете - вечером в куплете".
Перейдем к строке:
"Но есть и божий суд, наперсники разврата!"
Эта строка убивает стихотворение.
Во-первых, потому что и Пушкин образцом пуританской добродетели не был. В рукописном дон-жуанском списке Пушкина, которым он хвастал перед дамами - тридцать семь имен. Одних Анн - пять штук. Но этим можно хоть похвастаться. А вот другое: на ещё юного поэта в своё время поступала жалоба в полицию от владелицы питерского фешенебельного публичного дома, как на "безнравственного человека, развращающего ее овечек".). Повторю: жаловалась не старшая воспитательница какого-нибудь пансиона благородных девиц, а владелица публичного дома. Конечно, Лермонтов вряд ли знал об этом доносе, но, например, о романе Пушкина - уже после женитьбы! - с графиней Долли Фикельмон, сплетни гуляли широко.
Во-вторых, и главное: выражение "божий суд"...
В XIX веке знали об этом термине. Не говоря о прочем, роман "Айвенго" Вальтера Скотта вышел в 1819 году и к 37-году до России давно дошел ("Осенью 1963 г. собрание автографов Пушкина, хранящееся в Пушкинском доме, пополнилось несколькими неизвестными автографами поэта. Это записи и рисунки на книге: Ивангое, или Возвращение из крестовых походов. Сочинение Валтера Скотта. Часть вторая. Санкт-Петербург (ПД, N 1733" Год издания книги (1826)...". http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v66/v66-0052.htm).
Ключевая сцена в романе - судебный поединок, "божий суд". Дуэль. Вызывали на дуэль не для того, чтобы отомстить за оскорбление, а чтобы Бог решил, кто из двоих - прав.
Результат данной дуэли известен: Дантес стрелял навскидку и смертельно ранил Пушкина, Пушкин - тщательно прицелился, даже не промахнулся... но Дантес остался невредим... В чью пользу оказался "божий суд" - вывод очевиден.
Итак, Лермонтов, громко кричит о хладнокровном убийце, и тут же сам опровергает себя, намекая - свершился Божий суд. Согласно стихотворению - "судьбы свершился приговор", а Дантес был просто орудием судьбы: "заброшен к нам по воле рока".
То есть именно в этом метафоры Лермонтова оказались последовательны.
И на этом про метафоры - всё.
Из статьи Горького "О начинающих писателях":
"Указывая одному литератору, автору большого романа, на то, как из двух слов, неосторожно поставленных рядом, образуется ненужное и, часто, смешное третье, я напомнил ему поговорку: "Кишка кишке кукиш кажет". Он опубликовал беседу со мною и повторил поговорку в таком виде: "Кишка кишке кажет кукиш", не заметив, что из двух последних слов поговорки в третий раз образована "кишка-же", - игра языка, которая и делает поговорку интересной помимо её образности. Такая глухота весьма обычна у молодых писателей".
А теперь процитирую вторую строчку стихотворения:
"...С свинцом в груди и жаждой мести..."
Про жажду мести, которой к моменту смерти не было, я уже писал, а здесь обратите внимание на первую половину этой строки. Начинающий поэт Лермонтов (на тот момент, как поэт, он был неизвестен) тоже не услышал: "С винцом в груди..."
Стилистические ошибки.
"Не мог понять в сей миг кровавый,/На что? он руку поднимал!/ И он убит..." - так кто убит-то?
"...надменные потомки/ Известной подлостью прославленных отцов" - потомки отцов? Это дети, что ли? Не пишут "он шёл ногами", потому что, а как же иначе? Пишут просто: он шёл. И пишут - потомки людей, а не потомки отцов, дедов или прабабушек, потому что, если упоминается прабабушка, то подразумевается только один её потомок - любимый правнучек. Хотя я не прав: правнук может быть и нелюбимым. Да и не один...
Итак...
Почему это стихотворение "разошлось в десятках тысяч свитков"? (Напомню для сравнения, тираж первого издания "Руслан и Людмила" по оценке исследователей - не более одной тысячи экземпляров.(См НИК. СМИРНОВ-СОКОЛЬСКИЙ "Рассказы о прижизненный изданиях Пушкина" http://feb-web.ru/feb/pushkin/biblio/smi/smi-001-.htm). Потому что вместо комка жизни - грязного и грубого ей предложили сладостную легенду - о страдальце-поэте, затравленном тогдашними олигархами.
Почему я не хочу, чтобы эту сказку учили дети? Потому что слеплена она уж больно наспех и неумело.
А как Пушкин работал над стихами? Найдите в инете любую страницу его черновиков и посмотрите сами
Главным событием, описанным в этой главе,становится дуэль Онегина и Ленского, заканчивающаяся смертью последнего.
Тут появляется новый персонаж - сосед Ленского Зарецкий.
Вперед, вперед, моя исторья! Лицо нас новое зовет. В пяти верстах от Красногорья, Деревни Ленского, живет И здравствует еще доныне В философической пустыне Зарецкий, некогда буян, Картежной шайки атаман, Глава повес, трибун трактирный, Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой, Надежный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век!Не случайно сходство фамилий «Зарецкий» и «Загорецкий». Эти персонажи очень похожи. Хотя Пушкин и пишет, что Зарецкий «теперь же добрый и простой», в прошлом мы видим чистой воды Загорецкого (V ,VI ). Лотман в «Очерке дворянского быта онегинской поры» говорит о том, что многие правила в дуэли Ленского и Онегина были нарушены, и во многом, по вине Зарецкого. Возможно, если бы все правила были бы соблюдены, Ленский остался бы жив.
«Зарецкий был единственным распорядителем дуэли, и тем более заметно, что в «дуэлях классик и педант» он вел дело с большими упущениями, вернее сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. Еще при первом посещении Онегина, при передаче картеля, он обязан был обсудить возможности примирения. Перед началом поединка попытка покончить дело миром также входила в прямые его обязанности, тем более, что кровавой обиды нанесено не было и всем, кроме 18-летнего Ленского, было ясно, что дело заключаетсяв недоразумении. Вместо этого он «встал без объяснений<…> имея дома много дел». Зарецкий мог остановить дуэль и другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением (секунданты, как и противники, должны быть социально равными; Гильо - француз и свободно нанятый лакей - формально не мог быть отведен, хотя появление его в этой роли являлось недвусмысленной обидой для Зарецкого), а одновременно и грубым нарушением правил, так как секунданты должны были встретиться накануне без противников и составитьправила поединка.
Наконец, Зарецкий имел все основания не допустить кровавого исхода, объявив Онегина неявившимся».
В тоске сердечных угрызений, Рукою стиснув пистолет, Глядит на Ленского Евгений. "Ну, что ж? убит", - решил сосед. Убит!.. Сим страшным восклицаньем Сражен, Онегин с содроганьем Отходит и людей зовет. Зарецкий бережно кладет На сани труп оледенелый; Домой везет он страшный клад. Почуя мертвого, храпят И бьются кони, пеной белой Стальные мочат удила, И полетели как стрела.Получилось как-то нелепо. Месть Онегина зашла слишком далеко. Точнее, её последствия. Но наказания формального за этим не последовало.
Лотман также пишет, что Онегина не привлекли к ответственности за убийство на дуэли потому, что смерть Ленского была зарегистрирована либо как несчастный случай, либо как самоубийство.
«Строфы XL -XLI шестой главы, несмотря на их связь с общими элегическими штампами могилы «юного поэта», позволяют предположить, что Ленский был похоронен вне кладбищенской ограды, то есть как самоубийца».
Но это не значит, что Онегин остался безнаказанным.
Предметом став суждений шумных Несносно (согласитесь в том) Между людей благоразумных Прослыть притворным чудаком, Или печальным сумасбродом, Иль даже Демоном моим. Онегин (вновь займуся им), Убив на поединке друга , Дожив без цели, без трудов До двадцати шести годов, Томясь в бездействии досуга Без службы, без жены, без дел, Ничем заняться не умел. XIII Им овладело беспокойство, Охота к перемене мест (Весьма мучительное свойство, Немногих добровольный крест). Оставил он свое селенье, Лесов и нив уединенье, Где окровавленная тень Ему являлась каждый лень , И начал странствия без цели, Доступный чувству одному; И путешествия ему, Как всг на свете надоели; Он возвратился и попал, Как Чацкий, с корабля на бал.Из этого отрывка (8 глава) мы видим, что совершенное Онегиным убийство друга не дает ему покоя.
La sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nasce una gente a cui ‘l morir non dole.
Petr.
Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Олинька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал спать домой.
Всё успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С своей тяжелой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.
Девицы в комнатах Татьяны
И Ольги все объяты сном.
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
“Погибну”, Таня говорит,
“Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать”.
Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженьи
Раз в настоящем упоеньи
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждый вечер у Вери(37)
В долг осушать бутылки три.
Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам в просак
Он попадался, как простак
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой рассчетливо смолчать,
Порой рассчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,
Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем.
Sed alia tempora! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.
То был приятный, благородный,
Короткий вызов иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам с собой.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и умом.
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. “Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж – он мыслит – в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шопот, хохотня глупцов…”
И вот общественное мненье!(38)
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Кипя враждой нетерпеливой,
Ответа дома ждет поэт;
И вот сосед велеречивый
Привез торжественно ответ.
Теперь ревнивцу то-то праздник!
Он всё боялся, чтоб проказник
Не отшутился как-нибудь,
Уловку выдумав и грудь
Отворотив от пистолета.
Теперь сомненья решены:
Они на мельницу должны
Приехать завтра до рассвета,
Взвести друг на друга курок
И метить в ляжку иль в висок.
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, на часы смотрел,
Махнул рукою напоследок –
И очутился у соседок.
Он думал Олиньку смутить
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Олинька с крыльца,
Подобно ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно так же, как была.
“Зачем вечор так рано скрылись?”
Был первый Олинькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой!..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров…
И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: “буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый”.
Всё это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Когда б он знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла,
Да недогадлива была.
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
“Что с вами?” – Так. – И на крыльцо.
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера раскрыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
“Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
“Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я – быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг!..”
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут ни мало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал;
Но только сонным обаяньем
Он позабылся, уж сосед
В безмолвный входит кабинет
И будит Ленского воззваньем:
“Пора вставать: седьмой уж час.
Онегин верно ждет уж нас”.
Но ошибался он: Евгений
Спал в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж солнце катится высоко
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит – и видит, что пора
Давно уж ехать со двора.
Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге велит приготовляться
С ним вместе ехать и с собой
Взять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он сел, на мельницу летит.
Примчались. Он слуге велит
Лепажа(39) стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.
Опершись на плотину, Ленский
Давно нетерпеливо ждал;
Меж тем, механик деревенский,
Зарецкий жорнов осуждал.
“Но где же, – молвил с изумленьем
Зарецкий, – где ваш секундант?”
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял – не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).
“Мой секундант? – сказал Евгений, –
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж конечно малый честный”.
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
“Что ж, начинать?” – Начнем, пожалуй, –
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малой
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ли им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полок сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерял с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.
“Теперь сходитесь”.
Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить – но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
Онегин к юноше спешит,
Глядит, зовет его… напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
Недвижим он лежал, и странен
Был томный вид его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Всё в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой,
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
“Ну, что ж? убит”, – решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются кони, пеной белой
Стальные мочат удила,
И полетели как стрела.
Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств, и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Но что бы ни было, читатель,
Увы, любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!
Есть место: влево от селенья
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.
Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись – и слеза
Туманит нежные глаза.
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: “что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?”
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам,
Но не теперь. Хоть я сердечно
Люблю героя моего,
Хоть возвращусь к нему конечно,
Но мне теперь не до него.
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я – со вздохом признаюсь –
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света, и в тиши
Тревожат сон моей души.
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой души.
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!(40)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
La sotto i giorni nubilosi с brevi,
Nasce una gente a cui l’morir non dole.
Там, где дни облачны и кратки,
родится племя, которому умирать не трудно.
Петрарка (итал.)
Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Оленька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал спать домой.
Все успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С своей тяжелой половиной.
Гвоздик, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.
Девицы в комнатах Татьяны
И Ольги все объяты сном.
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну,- Таня говорит,-
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял!
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Бери
В долг осушать бутылки три.
Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам впросак
Он попадался, как простак.
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой расчетливо смолчать,
Порой расчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,
Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем.
Sed alia tempora! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Оп мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж - он мыслит - в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!33
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Кипя враждой нетерпеливой,
Ответа дома ждет поэт;
И вот сосед велеречивый
Привез торжественно ответ.
Теперь ревнивцу то-то праздник!
Он все боялся, чтоб проказник
Не отшутился как-нибудь,
Уловку выдумав и грудь
Отворотив от пистолета.
Теперь сомненья решены:
Они па мельницу должны
Приехать завтра до рассвета.
Взвести друг на друга курок
И метить в ляжку иль в висок.
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, па часы смотрел,
Махнул рукою напоследок -
И очутился у соседок.
Он думал Оленьку смутить,
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была.
«Зачем вечор так рано скрылись?»
Был первый Оленькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой.
Пред этой резвою душой!..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он, раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров…
XV, XVI
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: «Буду ей спаситель,
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Когда б он знал, какая рапа
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла.
Да недогадлива была.
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
«Что с вами?» - Так.- И на крыльцо.
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера открыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
«Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!.
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг!..»
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал;
Но только сонным обаяньем
Он позабылся, уж сосед
В безмолвный входит кабинет
И будит Ленского воззваньем:
«Пора вставать: седьмой уж час.
Онегин, верно, ждет уж нас».
Но ошибался он: Евгений
Спал в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж солнце катится высоко,
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит - и видит, что пора
Давно уж ехать со двора.
Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге велит приготовляться
С ним вместе ехать и с собой
Взять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он сел, на мельницу летит.
Примчались. Он слуге велит
Лепажа стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.
Опершись на плотину, Ленский
Давно нетерпеливо ждал;
Меж тем, механик деревенский,
Зарецкий жернов осуждал.
Идет Онегин с извиненьем.
«Но где же,- молвил с изумленьем
Зарецкий,- где ваш секундант?»
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).
«Мой секундант? - сказал Евгений, —
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж конечно малый честный».
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
«Что ж, начинать?» - Начнем,
пожалуй,-
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малый-
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сие,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.
«Теперь сходитесь».
Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить - но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
Онегин к юноше спешит,
Глядит, зовет его… напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял па утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь,-
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой,
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
«Ну, что ж? убит»,- решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицанье;
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются кони, пеной белой
Стальные мочат удила,
И полетели как стрела.
Друзья мои, вам жаль поэта;
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Но что бы ни было, читатель,
Увы, любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!
Есть место: влево от селенья,
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.
Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись - и слеза
Туманит нежные глаза.
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам,
Но не теперь. Хоть я сердечно
Люблю героя моего,
Хоть возвращусь к нему, конечно,
Но мне теперь не до него.
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я - со вздохом признаюсь -
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света и в тиши
Тревожат сон моей души.
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрям и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мпе скоро тридцать лет?
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой души.
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь,
И наконец окаменеть
